Моя первая любовь

С Николаем Амосовым дети, как правило, знакомились в силу особых причин. И эту самую настоятельную потребность в знакомстве мое сердце подсказало где-то между тремя и пятью годами, естественно, не мне, а моим родителям. Встретиться с Амосовым было делом нелегким, но мамы способны на все, по себе сужу. Может, и известность семьи в медицинском мире помогла, не знаю.

Так или иначе вот он - Институт грудной хирургии, а вот я, кудрявая, как бишон, и примерно того же размера, сижу в маленькой комнате и требую рассказа обо всех аппаратах, которые успела увидеть и даже пощелкать тумблерами. Но мама выходит, снаружи слышен шум голосов. Громче всех выделяется окающий мужской говор. Его владелец явно недоволен нашим вторжением, он очень занят и не любит "перехватов на лету". Слышу маму. Она, дочь известного хирурга, почти не повышает тона, но довольно быстро становится ясно, кто на самом деле владеет разговором. Дверь стремительно распахивается, и в комнатенку врывается вихрь. В белой шапке, в белом костюме, полон негодования. Мама мирно становится у него за спиной, преграждая путь к отступлению. Только годы спустя, когда подросли мои собственные дети, я поняла, чего стоил ей этот шаг. А я сразу теряю ее из виду, потому что вижу глаза человека, который ко мне пришел. На костистом лице - очень холодные, очень умные, на сто заслонов закрывшие невероятную доброту. Ум, доброта, и на самом дне - какая-то бесшабашность. Я смотрю в них и уже не могу понять, кто кричал за дверью ординаторской. Наверное, я ошиблась, это не он.
Мысль мелькает по краю сознания и исчезает, потому что доктор заводит со мной степенный разговор на темы, близкие пятилеткам. Я уже кое-что знаю о бестолковости взрослых и потому проникаюсь его осведомленностью, в свою очередь спрашиваю о том, что весь день не дает мне покоя. Устройство сердца. Кажется, он слегка удивлен, но ничего не говорит, только брови поднялись над очками в совиной оправе.
И вот что он сделал. Велел посмотреть на висящую на стене таблицу и в нескольких словах объяснил мне все о камерах, перегородках, клапанах, даже о большом и малом кругах кровообращения и о том, как мышца размером с кулак заставляет кровь превращаться в живую воду. А затем, обернувшись к маме, уже подобревшим голосом рассказал, что он узнал о моем собственном, увы, неидеальном сердце и о том, что без встречи на столе мы, к счастью, обойдемся. Кажется, у мамы подкашивались ноги. А мне было все равно. Не знаю, что это - дар общения? Но могу сказать, что ничего лучше и точнее того, что тогда услышала и запомнила на всю жизнь, я не встречала больше никогда и нигде. Помню свое разочарование от школьной анатомии. Как долго и невразумительно мы размазывали слова - и я не получила ничего сверх того, что знала раньше. Зато много позже, читая книгу Амосова, вспомнила кое-что из его рассказа. Выходит, он даже слов не подбирал, общаясь с маленьким ребенком?
И мы пришли домой, и мама раз сорок, пятьдесят или восемьсот рассказала бабушке, папе, всем родственникам и друзьям, что операция мне не нужна. А я спросила, когда мы снова туда пойдем. Бедная моя мамочка поперхнулась. Недели две я задавала этот вопрос раз в день. Потом три раза в день. Когда количество вопросов увеличилось до пары раз в час, родня застонала. И дальше я не знаю - все интересное всегда проходит мимо детских ушей. Но мы снова отправились туда, в это отделение, где на светлых стенах висели плакаты с просьбой не дарить врачам букетов. И это было ужасно огорчительно - здесь работали такие красивые женщины, мне казалось, что лучше бы их задарить охапками цветов, чтобы они прямо с ними ходили по коридорам, и алые гвоздики падали бы на белохалатные плечи.
Кажется, это была моя первая любовь. Нет, за мной, конечно бегали мальчишки в садике, дарили самолетики и пели про Мальвину. Но какое могло быть сравнение - все равно что поставить на одну доску зайчонка и олимпийского бога. И он пришел. Просто взял меня за руку и повел по отделению. Глаза и руки - вот что я запомнила на всю жизнь - руки хирурга, тонкие, холодные, с бесконечными пальцами, чуточку подрагивавшие, а потому иногда не рассчитывавшие силу. По пути доктор отдавал распоряжения, прикрикнул на какую-то нянечку, и я видела, как она расстроилась. Но ни разу не было такого, чтобы он повысил тон на одного из своих пациентов. Для детей у него был особый голос: спокойный и дружелюбный, полный глубокого внимания. Успокоил девочку, боявшуюся операции, и сразу же познакомил ее с другой, уже собиравшейся выписываться. Я думала наоборот: та, с черными губами, после операции, а эта, с розовыми щеками, только пришла. Амосов сказал: нет, сердце первой само не справляется, если его не прооперировать - долго не проживет. А второй надо еще много работать, чтобы стать здоровой. Показал рентген и лифт. По-моему, он просто занимался своей работой, совершенно не тяготясь необходимостью все рассказывать семенящей сбоку пигалице... Счастливые минуты прошли, и вот меня уже сдают на руки маме, желают здоровья, я вежливо прощаюсь, а сама мечтаю превратиться в облачко и проникнуть туда, куда вход мне, конечно, запрещен и куда сейчас отправится этот удивительный человек - в операционную. Там совершаются главные чудеса, там дается еще один шанс, и я готова все отдать, чтобы это увидеть...
Долгие годы Амосов был кумиром моей семьи. Время прошло, воспоминания стерлись, почти десять лет его нет с нами. И вот вчера, увидев на телеэкране веселые и умные глаза под массивным лбом, я вспомнила свою первую любовь, которая, как говорят, не проходит... Кто бы мог подумать, ну конечно, я до сих пор в него влюблена!